«Послерождественский Нижний встретил нас унылым и вялым похлопыванием остатков фейерверков во дворе»

Послерождественский Нижний встретил нас унылым и вялым похлопыванием остатков фейерверков во дворе. И еще грязью. Непролазной, фатальной, какой не встретишь ни в Москве, ни тем более в Европе. Связь фейерверков с грязью вызывало стойкое ощущение болота, со дна которого медленно поднимаются метановые пузыри, громко разлетающиеся при соприкосновении с воздухом. Здесь ничего не изменилось за неделю. Ничего. Разве что фейерверки стали потише.

Самое странное во всем этом было то, что в нашем сознании прошел гигантский период — насыщенный, яркий, преисполненный каких-то важных эпизодов, новых смыслов. Когда встречаешься с новой реальностью, она, если присмотреться, смотрит на тебя чьими-то (впрочем, это и неважно, чьими — своими, в конце концов) глазами. У реальности есть глаза. Есть взгляд, который тебя встречает — радушно или холодно, заинтересованно или безразлично. Бог весть, ответный ли это взгляд на твой собственный интерес к жизни или, наоборот, предвосхищающий то, что ты хочешь в ней увидеть.

Причем тут время? Оно — как раз в глазах.

Заинтересованные, живые, искрящиеся дают бурю эмоций, в них время растворяется, поскольку не может превозмочь все новые и новые смыслы. Потухшие — сигнализируют о капитуляции перед временнЫм фатализмом. Время — это испытание. На человечность. У Канта есть мысль в «Критике чистого разума»: отрицание есть то, понятие чего представляет собой небытие (во времени). Я много думаю об этом: мы перешли в новое состояние совершенно иных, неклассических, скоростей, новых, неотрефлектированных еще ощущений протяженности времени. Тот же Кант пишет, что только в связи друг с другом рассудок и чувственность могут определять предметы. Наши рассудок и чувственность наоборот — разведены по разным углам во многом именно из-за нового ритма времени.

…Мы летели (убегали из Нижнего) в Братиславу на лоукостере «Победа». Было все равно, куда, лишь бы не утопать в этом похмельном угаре, поэтому критерий «цена-качество» перевесил по силе аргументов опасения об унижениях и нравственных испытаниях этого трипа. Опасения были не напрасными.

Во Внуково пассажиров Боинг-737 разделили на 2 автобуса, чтобы входили в самолет с головы и хвоста в соответствии с местами. Это выглядело довольно рационально и внушительно (два водителя стояли перед своими машинами с картонными табличками, указывавшими, кому куда идти). Но потом… Нас утрамбовали, словно калининградские шпроты, в первый автобус и повезли по полю. Стекла тут же запотели от пота и жаркого дыхания десятков людей. Подъехали к самолету и остановились… на полчаса. Дети кричат. Беременная женщина забилась в истерике, пытаясь сдерживать матерные слова.

В самом самолете на удивление было довольно уютно. И только на гневный вопрос одного из пассажиров «что же вы творите с людьми?» стюардесса — хлоп-хлоп глазами: «Это не наша вина, это службы аэропорта». На продолжение беседы — «а туалетная бумага, которая кончилась сразу после взлета — это тоже проблема аэропорта?» последовало уже невербализованное похлопывание неровно накрашенными ресницами.

Я тогда понял: «Победа» — это значит, по-бедному! Глубинные смыслы российского нейминга.

Они экономят, видимо, на всем, в том числе, или даже в первую очередь, на аэропортовых затратах. Службы отвечают им соответственно. Страдают, как не сложно догадаться, невинные люди. Нам их реальность неведома, она скрыта от нас под густым слоем корпоративного устройства. И только прорывается жгучими, вернее обжигающими вспышками временнЫх протуберанцев: через стояние в душном автобусе. Или на обратном пути — через часовую задержку рейса, а потом через еще часовое маринование в тесном «отстойнике» (изнемогавшие люди стали пробиваться в зал для «приоритетных» пассажиров — тех, кто имел глупость заплатить за мнимую возможность «комфортно» и в первых рядах попасть в самолет).

Бедность и нищета имеют разные временные контуры. У бедности свой ритм (я летал на Ryanair, Meridiana, Easyjet, и везде бережное отношение ко времени пассажиров было формой вежливости и даже своеобразного извинения за спартанские условия). У нищеты нету ритма. Там лишь одно похлопывание глазами («к пуговицам претензии есть?» — бессмертная райкинская фраза очень подходит к «стандартам» «Победы» — той, что по-бедному).

…Стюард с самолета ворвался в автобус, потрясая над головой шарфом — кто-то из пассажиров по рассеянности оставил его в самолете. В это время водитель закрыл двери и начал движение. Эльдар (так звали стюарда) закричал, чтобы водитель остановился, но тот за стеклом, отделявшим его от салона, ничего не слышал. Пришлось парню прорываться к этому стеклу, залезать на обширный парапет перед водительской кабиной, стучать ему в стекло. Водитель открыл дверь. Между ними состоялся нервный диалог. Эльдар: «Вы почему начали движение без разрешения?» Водила: «А вы кто такой, вообще?». Эльдар: «Я отвечаю за отправку пассажиров». Водила: «А почему тогда на вас нет красного жилета?». Этот вопрос, что называется, «сделал мой день».

…Впрочем, я, напомню, пишу о времени. В Братиславе было как-то пустынно — мало людей, мало машин, никаких тебе пробок. Рейсовые автобусы раздражающе прибывали на остановки секунда в секунду в соответствии с расписанием на электронном табло. На следующий день мы поехали в Вену. Толпы туристов, густые колонны китайцев, а главное — все новые и новые смыслы, которые обретаешь в этом городе. Так было интересно и здорово, что, переночевав в Словакии, вновь приехали в Австрию (час езды всего-то на поезде, то же самое, что с Автозавода до центра Нижнего), теперь уже в Пратер.

А в Нижнем в это время все звучали и звучали, постепенно утихая, салюты безвременью.